Михаэль Деген

В Киеве, осень 1941-го. Анна, 27 лет, шьёт платье из старого занавеса в квартире на улице Мельникова — на столе фото мужа-фронтовика, в пепельнице окурки с помадой. Её сосед, подросток Яша, тайком носит ей картошку из разбомбленного склада: *«Тёть Анка, у немцев на вокзале ящики с консервами грузят… Может, сбегаем ночью?»*. На Подоле старуха-соседка суёт в руки бумажку с молитвой на идише, пока за окном строчат громкоговорители про «переселение евреев». 29 сентября. Анна прячет в подвале
Помнишь истории про те старые штормы, от которых стынет кровь? Вот февраль 62-го в Гамбурге — именно такое. Представь: ночь, ветер воет, как раненый зверь, а Эльба — эта обычно спокойная артерия города — вдруг вздулась, рвёт волноломы будно бумагу. Всё произошло стремительно: люди ещё спали, когда лёд с водой ворвались в улицы, словно мстители. Слушай, шестиметровая стена воды — это же высота двухэтажного дома! Воображаешь, проснуться от грохота и увидеть в окно не улицу, а бурлящий коричневый
Представь Берлин начала 90-х — серый, дождливый, а по городу вдруг как цепная реакция: то бизнесмен с моста шагнет, то студентка под поезд кинется. Все шепчутся: «Несчастные случаи», а лейтенант Клаус, этот вечно помятый кофе и сигаретами тип, вдруг заявляет: «Да вы что, ребята? Это же *самоубийства*!». И ведь не просто так, а будто кто-то их… ну, как бы это сказать… *подтолкнул*. Вот только незадача — все жертвы будто друг с другом и рта не открыли. Ни связей, ни перекрестных улик. А Клаус-то