Эрик Хафнер

Лена Шульц, печатница из берлинской типографии, разбирала архивные заказы 80-х, когда между листами промокашки нашла чёрно-белый снимок. На нём — её собственное лицо, стоящее в толпе у платформы Gesundbrunnen, но в пальто с подкладом из кролика, которого у неё никогда не было. "Томас, тут какая-то хрень", — позвонила она брату, инженеру S-Bahn, тыча ножницами в потёртый угол фотографии. Он пришёл через час, пахнущий смазкой для колёсных пар, и три минуты молча переворачивал снимок,
В Любеке, 1348 год: Клаус, кузнец с обожжёнными предплечьями, выковыривает застрявший гвоздь из подковы, пока его дочь Лотта, 12 лет, щёлкает лесными орехами на каменной плите. «Чума в Гамбурге, — бормочет сосед-виноторговец, ставя бочонок у двери, — крысы уже в амбарах». Клаус молча суёт ему медную монету, на которой отчеканен профиль Людвига IV. Через неделю Лотта находит в хлеву мёртвую овцу с чёрными пятнами на вымени — выбрасывает тушу в речку Траве, пряча окровавленный передник под
Знаешь, иногда натыкаешься на фильмы, которые как старый свитер — вроде ничего особенного, но уютно и трогает до мурашек. Помню, как случайно включил эту историю лет десять назад — думал, фоном посмотреть, а в итоге залип так, что даже чай остыл. Там же эта девчонка, которая… Боже, как она играет! Глазами целые романы рассказывает, без пафосных монологов. И деревня эта — не картинка из открытки, а живая: грязь, дым из труб, старухи на лавочках шепчутся. Атмосфера такая, будто сам сидишь у