У войны не женское лицо (1 сезон)

Знаешь, иногда натыкаешься на истории, после которых воздух как будто густеет. Вот читаешь про этих женщин — обычных, с косами и смехом, — а потом они вдруг оказываются в кромешном аду. И ведь не про подвиги там в основном, а про то, как ногти в грязи ломались, как кровь на гимнастёрках засыхала. Непривычно, правда? Мы ведь привыкли к парадным портретам войны: мужчины, ордена, техника... А тут — как вломились в душу личные дневники, которые никогда не предназначались для чужих глаз. Меня до сих пор мурашки от одной мысли: как они, двадцатилетние, учились хоронить подруг. Не знаю, смогла бы я вот так — с дрожащими руками завязывать медальон на мёртвой подруге, да ещё и письмо её матери потом сочинять. Это ж какой-то запредельный уровень человечности посреди абсолютного безумия. И ведь не плачут — некогда. Потом, через годы, эти слёзы вылезают в виде ночных кошмаров или внезапной дрожи в автобусе, когда пахнет гарью. Странно, но больше всего цепляют не ужасы, а бытовая абсурдность. Как, например, девчонки в окопе спорили, можно ли убитого немца использовать как табуретку — "всё равно же мёртвый, а ноги устали". Или как после боя собирали трофейные помады — красота-то ведь инстинкт, даже когда вокруг смерть. Такое ощущение, что война не сломала их женское начало, а наоборот — обострила до боли. Они как будто ещё упрямее цеплялись за жизнь через эти мелочи: вышитые платочки под гимнастёркой, перекипяченные бинты, которые пахли хоть чем-то кроме смерти. После этой книги я неделю ходил как пьяный — мир казался одновременно хрупким и невероятно выносливым. Вот сидишь в кафе, смотришь на смеющихся девушек в легких платьях, и вдруг ловлю себя на мысли: а ведь их прабабушки, может, под обстрелом роды принимали или вшей из раны выковыривали. И как-то стыдно становится за свои мелкие жалобы. Такое чтение — как зарубка на сердце. Не больно, но навсегда.