Засада (1962)

Слушай, представляешь — начало пятидесятых. Французы опять лезут в Индокитай, будто колониальное прошлое им мало крови попортило. А народ-то не дурак — «Вьетминь» поднимается, партизаны в джунглях как тени. А вот в одной рыбацкой деревушке, прямо у реки, жили девочка Нга с отцом. Ну, знаешь, такая малышка с вечно взъерошенными волосами и птичкой на плече. Да-да, та самая белоглазая — все в деревне дивились: «Откуда у нее такая? Точно, дух реки подарил!» Отец-то тихий, работяга, но по ночам — шепотом, крадучись — партизанам через реку помогал. Нга, бывало, фонарь держала, дрожащими руками. Страшно? Еще как! Но папа говорил: «Наше дело — правда, дочка. А правда, она… крыльев не боится». А потом всё рухнуло. Те самые, что с французами заодно, — ну, предатели, подлецы — узнали про их ночные переправы. Пришли, как крысы в темноте, схватили обоих. Нгу — за косы, отца — прикладом по спине. «Скажешь, где Вьетминь? — орут. — Или девочку на части…» Сердце у нее в груди билось, как та птичка в кулаке, когда она впервые ее поймала. Но знаешь, что самое дикое? Вырвалась. Как? Сама не поняла. То ли страх крылья дал, то ли река шепнула. Бежит через мангровые заросли, ноги в кровь, а в ушах — папин крик: «Беги, Нга! Предупреди их!» Успела. Партизаны свернули в обход, засада провалилась. А она… Оглянулась — и французская пуля догнала. Упала в грязь, холодно стало. И перед тем, как тьма накрыла, вспомнила птичку. Та все это время в кармане билась, живая комочка. Последние силы собрала — разжала пальцы. «Лети, — прошептала. — Хоть ты… свободная». И ведь смешно: до сих пор в той деревне говорят, будто белоглазая птица над рекой кружит — то ли душа, то ли память. А может, просто сказка. Но мне почему-то верится…