Его детство было омрачено страшной семейной тайной: отец, сбежавший из тюрьмы маньяк, изнасиловал его мать на глазах у её мужа. Этот кошмар оставил глубокие шрамы на его душе. Когда ему исполнилось двадцать лет, он унаследовал состояние отчима. С виду он был успешным молодым человеком, но внутри него кипела тьма, унаследованная от кровавого прошлого его отца. С каждым днём его разум всё больше склонялся к жестокости и насилию. Ощущение власти, которое давали деньги, развязало его самые тёмные
В порту Петропавловска-Камчатского, 1806 год. Иван Громов, русский зверобой с шрамом через левую бровь, находит на берегу полузамерзшего японца — Хирото Уэда, спасшегося после крушения джонки. Тащит его в свою избу, топит печь ворванью, сушит промокшее кимоно. «Ты… живой?» — хрипит Иван, разминая мужчине онемевшие пальцы. Хирото, не понимая, кивает, выпивает водку с перцем, кашляет. Вечерами учат друг друга словам: Иван тычет в селедку — «рыба», Хирото рисует на бересте иероглиф «море». Через
Вот как можно переосмыслить текст: Знаешь, иногда натыкаешься на такое кино, будто тебе подкинули галлюциногенов вместо попкорна. Помнишь эти странные сны, где всё знакомо, но в кривом зеркале? Вот примерно так я чувствовал себя после просмотра одной… ммм… «энтомологической фантазии», скажем так. Там эти жуки — не пойми что: то ли мутанты, то ли метафора чьих-то неврозов. Кадры такие — макросьёмка лапок, усиков, будто оператор сам под кайфом ползал в траве. А звуки… Ой, эти скрипы, шелесты —
Знаешь, недавно наткнулся на потрясающую анимационную работу — представляешь, собрали 35 мастеров со всей планеты, и каждый визуализировал одно хайку из того самого классического цикла про зиму! Вообще, это ж как: взять строчки, которым сотни лет, и превратить их в танцующие линии, взрывы красок или, наоборот, в почти тишину карандашных штрихов. Меня до сих пор мурашки бегают, когда вспоминаю, как в одном эпизоде снежинка таяла в ритме стиха — кажется, даже дыхание задерживал. Тут ведь
Знаете, иногда истории прошлого врезаются в настоящее как нож в сердце. Вот представьте: 1971 год, Токио. Женщина в потёртом платье стучит в дверь министерства — вдова сержанта Тогаси, того самого, которого расстреляли в последние дни войны как дезертира. А она вот уже двадцать шесть лет с этим живёт. Двадцать шесть! Вы только вдумайтесь — целая жизнь прошла, а она всё бьётся, как мотылёк о стекло, пытаясь доказать, что её Кацуо не бросил товарищей там, в этих адских джунглях Новой Гвинеи.