Изабель Кларк

В окопах под Верденом Жан-Люк Марсо, французский капрал с обожжёнными от газа пальцами, роется в кармане убитого немца — ищет патроны. Находит лишь смятое письмо и железный крест. *«Они уже детей мобилизуют, а ты ищешь свинец»,* — хрипит его напарник Анри, затягиваясь цигаркой из газеты. В Париже сестра Эмили Картье, канадская медсестра с подпоясанной верёвкой юбкой, режет простыни на бинты. В подвале церкви Сен-Жермен шепчется с коммунистом-дезертиром: *«Антибиотики — за хлеб. Два ящика. Или
В июне 1940 года Марсель, парижский пекарь, закапывает семейные фото в жестяной коробке под яблоней, пока на улицах слышны крики: «Немцы у моста Сен-Клу!». Его соседка Жизель, медсестра, собирает бинты из разорванных простыней, бормоча: «В госпитале на Монмартре не хватает даже йода…». В Варшаве подросток Ян крадёт радиодетали из разбомбленного дома, чтобы собрать передатчик для подполья. Его сестра Ханна стирает кровь с формы раненого капитана Войска Польского, который шепчет: «Они сожгли
Люка, бывший механик с застарелой травмой колена, замечает странные вспышки над Марселем. Его сестра Элоиза, фармацевт с обгоревшим на солнце затылком, в это время перебирала просроченные упаковки в подсобке аптеки. «Ты слышал? По радио говорили про отключение электричества в Ницце», — крикнула она, разбивая ящик с ампулами диазепама. Они встретились у гаража Люка, где пахло бензином и гнилыми яблоками из разбитого холодильника. По дороге в Тулон, объезжая брошенные грузовики, Элоиза нащупала в
В дождь, на мокром тротуаре возле букинистической лавки на rue Mouffetard, Клод, архивный работник с недосыпом, наткнулся на письмо 1952 года с печатью НКВД. Внутри — записка на русском: *"Проект 'Серп' активирован. Ожидайте контрольного сигнала"*. На обороте — детали парижского адреса в 13-м округе. За кофе с ромом в *Café des Écluses* он показал бумагу подруге-журналистке Лене: «Это же почерк Берии, — прошептала она, размазывая помаду по салфетке, — Они что, его *заранее*
Знаешь, иногда кажется, что мы всё уже видели про ту войну — а потом натыкаешься на что-то вроде этого. Представляешь: больше 500 часов архивной хроники, которую не просто отреставрировали, а раскрасили, вдохнули в неё звуки, голоса, жизнь. И ведь половину этого раньше вообще никому не показывали! Ты будто проваливаешься в самое пекло: вот окопы во Франции, где грязь по колено и холод пробирает до костей, а через минуту — какие-то забытые всеми фронты в Сербии или Палестине. Даже не думал, что
Знаешь, иногда натыкаешься на истории, которые будто выворачивают душу наизнанку. Вот смотрю я эту ленту — а она как удар под дых. Там, понимаешь, два человека цепляются за чувство, которое в мирное-то время хрупким бывает, а уж когда вокруг руины да страх... Это ж надо — в кромешном аду находить силы шептать «люблю» сквозь слёзы и пыль. Меня до сих пор колбасит от одной сцены: они прячутся в подвале, а сверху грохот, будто сам ад спустился. И вместо слов — просто смотрят друг на друга. Молча.
Знаешь, иногда судьба подкидывает такие повороты, что диву даёшься. Вот возьми того же Гитлера — вроде обычный парень, неудавшийся художник, малюет себе этюды где-то в углу Вены. А потом бац — Первая мировая, и он вдруг проникается идеей «спасения Германии». Ну кто бы мог подумать, что этот самый чудак с кисточкой через пару десятилетий превратится в того самого фюрера, от которого мурашки по коже? Смешно, да? Все эти политики тогдашние его за чудака держали, а он тем временем копил злобу, как
Знаешь, иногда судьба подкидывает такие сюжеты, что даже голливудским сценаристам не снилось. Вот представь: юной Еве Браун гадалка когда-то накаркала — мол, счастья не обещаю, зато твою любовь весь мир запомнит. И как в воду глядела! Девчонка из обычной семьи влюбилась… в того самого человека. Того, чье имя до сих пор отзывается мурашками. Адольф Гитлер. Да-да, тот самый. Странно, правда? Между их первым танцем и падением Берлина прошло пятнадцать лет. Пятнадцать лет, за которые романтические