Письмо незнакомки (1948)

Венская ночь хлестала дождем по стёклам, а Штефан Бранд, весь мокрый и нервный, вломился в свою холостяцкую квартиру. Руки дрожали — не от холода, а от той дурацкой дуэли на рассвете, от которой он сбегал, как трус. «Собирай чемодан и шасть из города, пока не поздно», — гнал он себя, швыряя в сумку рубашки и ноты с помятыми углами. Тут старый слуга Джон — весь в морщинах и тихой грусти — суёт ему пожелтевший конверт: «Вчера принесли, барин. Давно ждал». Конверт пахнул лавандой и чем-то… детским. Женский почерк вывел: *«Когда ты это прочтешь, меня, может, уже не будет»*. Сердце ёкнуло, будто он случайно наступил на клавишу в тишине. Сегодняшний страх внезапно стал мелким, букашкой под сапогом. Прислонился к холодной стене, письмо дрожало в пальцах. И тут — бац! — будто кто-то вывернул карманы памяти. Обрывки: смех за спиной в опере, девчонка с книгой на скамейке, тень в дверном проёме… Все эти случайные встречи за 15 лет — а он даже имени не запомнил. А она, выходит, десятилетиями влюблённо смотрела ему вслед, растила их ребёнка в одиночку, умирала в больничной палате — и всё это втиснула в три страницы, которые он сейчас комкал мокрыми ладонями. «Чёрт, да как же так-то?» — прошипел сквозь зубы. Дождь за окном вдруг стал громче. В горле стоял ком — не то от вины, не то от досады. Он ведь всегда считал себя этаким романтиком, знатоком женских душ, а тут… пропустил целую жизнь мимо, даже не моргнув. Рассыпал на рояле ноты — и среди них мелькнуло лицо. То самое, которое когда-то покраснело, когда он поднял её уроненную перчатку. Теперь-то он вспомнил. Слишком поздно.