Мирослав Голуб

В полуразрушенном сарае на окраине Праги Карел ковырялся в двигателе Т-34, вытирая масло рукавом гимнастёрки. Рядом Йозеф, худой радист с перебинтованной рукой, пытался поймать частоту для связи с партизанами: «Если к вечеру не наладим связь, Гавел прикажет идти вслепую». Анна, медсестра из Брно, принесла им чёрный хлеб с салом, спрятанный под платком. «Съешьте, пока старшина не увидит», —
Ян Новак, инженер с завода в промзоне Праги, копался в чертежах утром, когда заметил нестыковки в отчетах по расходу бетона. В углу цеха Карел, его напарник с вечно засаленными волосами, поправляя очки, бросил: «Опять считаешь? Лучше бы кран проверил — трещит, как старуха». Ян вытер руки об робу, достал из стола папку с подписью «Смета-4», наткнувшись на перечеркнутые цифры красным карандашом.
Знаешь, есть один фильм, который до сих пор заставляет меня ёжиться, когда вспомню. Представь: обычная семья, вроде бы всё как у всех, но этот вечный страх — будто за каждой стеной притаились чужие уши. Герой там, кажется, какой-то мелкий чинуша, а атмосфера такая... Боже, даже чайник на плите свистит как предсмертный вопль. Смотрю и думаю: да как они вообще спали по ночам? То ли паранойя их
Представь себе: глухие леса Шумавы, 1948 год. Граница между Чехословакией и Германией, натянутая как струна. Люди шепчутся о тех, кто растворяется в туманах — не каждый рискнёт бежать, а уж тем более знать, где эти чёртовы тропы! Но есть слухи… Ну, знаешь, как в деревнях бывает: «Он будто призрак, король этих гор. Проведёт хоть через ад, да на волю выведет». А пограничники-то звереют! Представь —