Марьяна чинит кофемашину в подсобке кондитерского цеха, когда замечает Олега в окно — он толкает тележку с мукой через двор, перепачканный апрельской грязью. Вечером у ларька с чебуреками она достает смятые гривны, а он, стоя в очереди с каской под мышкой, бросает: *«Слушай, а вдруг мы однажды проснемся и поймем, что зря не сбежали отсюда?»*. Она молчит, разминая в кармане обертку от «Рошен»,
Анна, заведующая аптекой на улице Гагарина, получает звонок из школы в разгар разбора просроченных лекарств. «Ваша Лерка опять подралась», — бубнит охранник. В кабинете директора дочь стоит, размазывая синяк под глазом по щеке: «Она первая полезла». В машине Анна давит на педаль, не глядя на светофор. «Опять Марьяна?» — «Она сказала, ты спишь с чужими мужиками». На кухне хрущевки, пока Лера
Анна, в рваных джинсах и растянутом свитере, копается в чердачной пыли бабушкиного дома в Виннице. Под коробкой с пуговицами находит потрепанный блокнот 1940-х: "Люстра в гостиной — не просто люстра. Ищи нить под третьей плиткой". Марина, соседка-фотограф, щурится при свете фонарика: "Опять твоя бабка шифровала рецепты вареников?" — "Тут про папиного деда... Его
Оксана приезжает в село на Днепре, где остался дом с покосившейся калиткой и вишнёвым садом. Её брат Сергей, в засаленной футболке и рабочих штанах, уже ждёт во дворе, перебирая старые гвозди из жестяной банки. «Землю продавать будешь?» — бросает он, не глядя. Оксана замечает трещину на ставне — отец красил её перед смертью. В комнатах пахнет заброшенностью: на кухне засохшая марля с ягодами, на
Олег, вернувшись в карпатское село после смерти дяди, находит в чулане сколотые часы с фигуркой кукушки. Ржавая пружина торчит из механизма, как сухая ветка. «Це ж дідухові, — бормочет баба Лида, перебираючи в руках фарфоровую кружку с трещиной. — Кажеш, ремонтували? Та вони ще в шістдесят дев’ятому зламались, коли Петро з заводу прогнав його за п’янку». Олег вытирает сажу с циферблата тряпкой,
В старом киевском дворе за хоккейной коробкой Сашка, 16 лет, в рваных кедах «Скороход», прячет пачку «Мальборо» под облупившейся скамейкой. Его сестра Катя, в розовой кофте с вытянутыми рукавами, толкает его плечом: «Снова мать учует — тебе ж хана». Они идут через рынок «Юность», объезжая лужу с радужными разводами, к полузаброшенной пятиэтажке на Оболони. Там в квартире с заклеенными газетами
В Киеве, на Подоле, 23-летний сварщик Дмитрий Шевченко каждое утро покупает *вареники с вишней* у бабушки Люды возле Контрактовой площади. Его сестра Оксана, студентка-историк, расклеивает по Шевченковскому району листовки с цитатами из Грушевского — её задержали на прошлой неделе за попытку бросить *коктейль Молотова* в полицейский фургон. «Ты думаешь, твои учебники про казаков что-то изменят?»
Олег, механик с заправки на выезде из Каменец-Подольского, три недели не замечал трещину в кухонном окне, пока Марина не ткнула в стекло мокрым полотенцем: «Опять сквозняк! Ты же обещал заменить ещё зимой». В ящике комода под слоем старых квитанций они нашли письмо от нотариуса — дедов дом с яблоневым садом мог перейти к дальнему родственнику, если за месяц не соберут справки. «Там же участок за
Сергей, в застиранной куртке с оторванной молнией, разгружал коробки с турецкими джинсами на рынке «Шура-2». Денис, щурясь от дождя, прошитого светом фонарей, толкнул его локтем: «Слышь, старик с пятого ряда ищет водилу. Маршрут — Измаил-Черновцы. Платит долларами, но груз не пахнет». В кармане у Сергея лежала квитанция за коммуналку с красной печатью «Просрочено». Он выбросил окурок в лужу, где
Олег, бывший следователь с подрагивающими от постоянного курения пальцами, сидит в полуразрушенной кофейне на Подоле. За окном — Днепр, серый от осенних дождей. Марьяна, медсестра из ближайшей горбольницы, кладет перед ним папку с фото утопленников: «Третий за месяц. В карманах у всех — куски угля». Ее голос срывается на слове «уголь», будто она глотает комок сажи. Олег щурится, разглядывая
Сергей закручивает сигарету на скамейке у киевского вокзала, наблюдая за туристкой в яркой косынке. «Через пять минут подходи, говори, что я брат», — бросает он Оле, поправляя поддельные часы на запястье. Девушка, доедая чебурек, кивает, оставляя жирное пятно на сумке с «брендовыми» кошельками с рынка «Юность». В автобусе до Борисполя Сергей считает дневную выручку: 3400 гривен, две зажигалки и
Максим и Ира, студенты из Киева, нашли коробку с царскими монетами в гараже деда на Оболони. В комнате пахло ржавой трубой и жареным луком, а за окном гудел трамвай №18. «Тут полторы тысячи баксов минимум, — Максим стряхнул паутину с червонца 1909 года, — давай через OLX сольём». Ира щелкнула зажигалкой: «А если это ворованное?». Через три дня они тряслись в маршрутке до Троещины, где покупатель
Оксана, 27 лет, каждое утро протирает столики в маленьком кафе возле вокзала в Черновцах. Её мать, Людмила Степановна, постоянно звонит: «Ты опять в той дыре работаешь? Вон, Танька из 45-й квартиры в Польшу уехала, квартиру купила». Оксана молча смотрит на треснувший экран телефона, пока кофемашина шипит за спиной. По вечерам она рисует в тетрадке эскизы платьев, которые прячет под кроватью —
Оксана, сотрудница киевского архива с облупленным лаком на ногтях, нашла пачку писем 1943 года между квитанциями на ремонт водоканала. Чернильные пятна сливались с пометкой «Уничтожить» на уголке страницы. В поезде «Интерсити» до Чернигова она перебирала конверты, пахнущие затхлостью подвалов: «..._завтра отведу раненого в сарай за силосной ямой_», — писала незнакомая рука. Бабушка Мария,
Оксана, 35 лет, в синем халате с выцвелими рукавами, каждый день шла через грязнуватую улицу села Подобовец. В сумці — стетоскоп, пачка стерильних пеленок і шоколадка «Світоч» для перекусу. У пологовому відділенні райлікарні, де пахло хлоркою та вареною гречкою, вона принимала роды у Марьяны, доярки з ферми. «Тищай, серденько, як у полум’я дишеш», — говорила Оксана, поправляючи капельницю з
Логан Рой в своем кабинете на 40-м этаже мраморного небоскрёба разминает пальцы, глядя, как Кендэлл лихорадочно листает отчёт о долгах стартапа Vaulter. «Ты хочешь выкинуть миллиард на эту цифровую помойку?» — хрипит он, стуча костяшками по столу. Кендэлл поправляет манжету, пытаясь не смотреть на упаковку ксанакса, торчащую из кармана отца. Внизу, у лимузина, Роман швыряет бумажный стаканчик в
Миша, 12 лет, в рваных кедках, нашел четырехлистник возле сарая с покосившейся дверцей. Сестра Катя, 9, в клетчатом платье, тут же вырвала листок: «Дай! Мама кашляет, ей надо». Он уперся: «Сначала моё — новая удочка, а то Игорь с рынка хвастается». Спор прервал дед Степан, крикнув с огорода: «Куры разбежались, ловите, а не траву мните!» Загадали оба, сунув клевер под крыльцо, где валялись ржавые
Марьяна, студентка-историк из киевского общежития на Лукьяновке, нашла в архивах библиотеки имени Вернадского потрепанный дневник 1930-х годов с пометкой «Чернобыльские записи». На страницах — схемы странных приборов и упоминания «теней, что шепчут через стены». Через три дня в ее квартире на Оболони пропало электричество, а в углу ванной появилась влажная трещина, пахнущая медью. «Ты слышала?
Андрій, в потертій куртці з армійськими нашивками, виходить з автобуса «Київ—Жмеринка». Рюкзак б’є по спині, пахне дизелем і мокрим картоном. На зупинці впізнає Оксану — вона купує соки в кіоску з тріснутим склом. «Ти… з Сахналівки?» — питає він, стираючи пальцем пляму на джинсах. Вона киває, згортає пакет у комок: «Тато казав, ти в армії пропав». Додому йдуть через ринок — Андрій наступає на
Оксана, девушка из карпатского села, каждое утро протирала столики в придорожном кафе «Горянка», разливая гостям вишнёвый компот. За горами виделась ей лишь рутина: борщ в чугунках, треснутая тарелка с узором петриковской росписи, которую хозяйка заставляла мыть по три раза. Однажды, выливая помои за сараем, она нашла в крапиве лягушку с перевязанной лапкой. «Ти ж мене не з’їси?» — усмехнулась
Знаешь, я иногда ловлю себя на мысли: как, черт возьми, кучке людей с Ульяновым-Лениным во главе удалось за одну осеннюю ночь перевернуть всю страну? Ну серьёзно! Всего за полгода до этого рухнула монархия, которой три века — бац, и нету. А дальше — цирк: Временное правительство с Советами грызутся, как кошки в мешке, землю под ногами не чуя. И ведь никто тогда не догадывался, что где-то на