Йохан Брисингер

Эрик Мальмквист, следователь с красными прожилками на носу от постоянного кофе, сидел в тесной комнате участка на окраине Стокгольма. На столе — диктофон с треснувшей крышкой и папка с фото: тело мужчины в сером пальто на льду озера Меларен, лицом вниз. Напротив — Анна-Лена Форселль, соседка, в мятом кардигане, теребила мокрый шарф. «Вы говорили, он одалживал лопату 12-го, — Эрик нажал паузу, — но в тот день шел дождь. Зачем лопата?». Анна-Лена потупилась: «Он… копал ямы для саженцев. Я не
Лина, сжимая бумажный стаканчик с кофе, разглядывала потёртый видоискатель. Блошиный рынок на Хёторгсбруннен шумел вокруг — кто-то торговался за керамическую вазу, подростки смеялись у стенда с винтажными куртками. «Тут ещё три кассеты в футляре», — Эрик вытащил из кармана джинсов пакет с бутербродами, оставив жирное пятно на корпусе кинокамеры. Вечером, пока он ковырялся в схеме умного домофона, Лина включила проектор. На стене кухни мелькнули кадры: детские качели во дворе на Рёндсгатан,
Эльза, шведская виолончелистка с потёртым футляром от инструмента, пробирается через снежные заносы к зданию варшавской консерватории. В кармане — письмо от отца-рыбака: *"Лучше бы замуж вышла, чем с этими фанатиками ноты перебирала"*. В классе №7, пахнущем лаком и старыми партитурами, польский профессор Ковальски ставит ей условие: за месяц подготовить с студенческим оркестром сложнейшую симфонию Сибелиуса. "Выживешь — пущу к подиуму", — бросает он, вытирая смолу со смычка.