Валентин Козачков

Представь: 1942-й, наш южный городишко под немцами. Жара, пыль, а в воздухе – страх. Вот Вадька, тринадцатилетний черномазый пацан, весь съёжился под дулом автомата. "Да я не еврей, слышите? Не-е-ет!" – орёт так, что горло рвёт. А сам-то он – гремучая смесь: мать-гречанка, отец русский. Полукровка, что в те времена хуже проклятия. Пока его батя в лагере гнил из-за какой-то липовой статьи, парень улицами рос. Блатной жаргон перенял, фуражку набекрень – вроде как крутой. И терпеть не
Знаешь, иногда смотришь кино — и будто кулаком по сердцу. Вот эти кадры, где девчонки в гимнастёрках... Совсем юные, а уже закалённые сталью войны. И ведь не просто "ой, тяжело" — там такая правда в глазах, что мороз по коже. Помню, как в одной сцене они стирали окровавленные бинты в ледяной реке. Руки синие от холода, а они смеются сквозь слёзы — вот это меня добило. Странно, да? На войне, казалось бы, всё чёрно-белое — смерть да грязь. А они умудрялись находить краски. То песенку
Знаешь, иногда случайно натыкаешься на старые фильмы — и будто находишь потрёпанный дневник из детства. Вот как тот, помнишь, где музыка буквально становится героем? Смотришь, и сначала смеёшься над наивными диалогами, а к середине уже незаметно подпеваешь главной мелодии, хотя слова-то забыл начисто. Не знаю, может, дело в этих кадрах, где камеру будто носит по улицам вместе с ветром: то в толпу врежешься взглядом, то улетишь за облака следом за песней. Меня всегда цепляло, как там обычный