Галина Огурная

Петр Алексеевич, ещё без бороды, в дыму стрелецких казней, лично тащит на плаху подельников Фёдора Шакловитого. Сестра Софья, запертая в Новодевичьем, царапает на стене: «Не дамся живой». В Преображенском — запах смолы и пороха: потешные полки гоняют мужиков в иноземных мундирах. «Ты, Данилыч, — хрипит Петр Меншикову, глотая квас после кутежа, — флот в Воронеже строй, а то шведы как крысы
В июле 1918-го следователь Николай Соколов, дрожа от холода в промокшем пальто, шарил фонарём по полу подвала Ипатьевского дома. На стене — выщербленные пулями пятна, в углу валялась пуговица с вензелем «А», обрывок детского пояса. «Здесь стреляли в упор, — бормотал он, зарисовывая в блокнот следы крови. — Но куда дели тела?» В Омске, перебирая показания свидетелей — машиниста Григория Никулина,