В Белграде, возле полуразрушенной фабрики «Красный Октябрь», встречаются Иван Ковач, плотник с обожжёнными пальцами, и Мирко Вукович, бывший партизан, теперь водитель грузовика. Иван суёт Мирко свёрток с дешёвыми сигаретами: *«Держи, от старика Степана. Говорит, тебе на дорогу»*. Мирко молча кивает, поправляя кепку с выгоревшей звездой. Их третий — Лазар, студент-медик, копается в ржавой воронке
Знаешь, есть такая картина, которая врезается в память как осколок — не вытащишь. Начинается всё вроде бы мирно, накануне ада — перед самой войной, а выныриваешь из неё только в 60-е, с ощущением, будто прожил три жизни за пару часов. Там ведь не про взрывы или парады, а про людей, которые пытаются не сломаться, когда весь мир вокруг сошёл с ума. Нацисты, понятное дело, свою мерзость везде
Представляешь, Москва 20-х, всё в дымке папиросного дыма и творческих метаний. Вот наш драматург Николай — ну, Максудов там, с отчеством, но это неважно — корпел над пьесой про Понтия Пилата. И ведь вышло что-то такое… острое, неудобное. А критики, ясное дело, скривились: «Да кто это вообще смотреть будет?». Директор театра — тот вообще руками развёл: «Не-не, мы такое не поставим». И всё бы