Когда он ей был... так дорог! (1978)

Представь: живешь себе тихонько тридцать лет после всей этой мясорубки войны, ладишь с бензоколонкой, ржавые гайки крутишь — и тут бац! Мимо пролетает лимузин, стекло опускается, а там… Да ты ж их знаешь! Те самые рожи из прошлого, с которыми когда-то фашистские марши топтали. Паванати, Россетти — один теперь комиссар, другой сенатор, тьфу ты. Воротники белые, а глаза всё те же — холодные, как в сорок третьем. — Беретта, старина! — орут, будто вчера расстались. А у меня в животе ёкает: помню я ваше "старина", когда вы из подполья доносы писали. Но ноги сами несутся к их проклятой машине — любопытно, черт возьми. Приглашают в ресторан, вином дорогим разливают, а у меня в голове карусель: "Слышь, а вдруг кто узнает? Вдруг опять вляпаюсь?" А они-то как завелись! "Помнишь, как дуче нам лично приказывал…" — да как заржат. У меня аж спина вспотела. Сижу, улыбаюсь криво, а сам думаю: вы-то в шелках умываетесь, а я тридцать лет каждую ночь от кошмаров вскакиваю. И что теперь — за рюмкой коньяка фашизм ностальгией прикрывать? Но самое мерзкое — где-то в глубине щемит. Ведь были же времена, когда их смех не пугал, а окрылял. Когда сам верил, что мы… Нет, стоп. Выдохнул. Отодвинул бокал. Поздно, ребята. Муссолини сгнил, а я — я теперь только бензин разливаю. И ваши посиделки пахнут не прошлым, а трупным тленом.