Адельгейд (1969)

Представляешь: 1945-й, а война всё не отпускает. Виктор, инвалид с пустым рукавом и осколками в душе, тащится обратно в Чехословакию. Прошагал пол-Европы — от разбомбленной Венгрии до промозглых шотландских туманов. А дома? Никого. Даже собаки не осталось. Вот и тянет его в глушь — североморавскую дыру, где ему «подарили» особняк какого-то гестаповца. Ирония, да? Ветерану-калеке, который еле ходит, приставляют служанкой немку, Адельгейд. Ту самую, что на чемоданах — ждёт депортации. Ну или виселицы. А куда ей бежать-то? И ведь что смешно: эти двое — будто зеркала друг для друга. Он — славянин, она — фольксдойче. Он — из крестьян, она — из элиты. Оба с разбитым компасом внутри. Война кончилась, а они всё воюют. Виктор ищет дом, но вместо него находит Адельгейд — дочь того самого нацистского мясника, что, наверное, его же однополчан пытал. А она... Ну, у неё свои счёты. То ли мстить хочет, то ли просто выжить. И ведь понимаешь обоих. Он — потому что вернулся в страну, где даже воздух пахнет чужим. Она — потому что застряла меж молотом и наковальней: родина её предала, а новые хозяева смотрят как на мусор. И вот они копошатся в этом проклятом доме, будто крысы в развалинах рейха. То ли ненавидят друг друга, то ли держатся вместе, потому что больше не за кого. А война-то не заканчивается, понимаешь? Она просто прячется в взглядах, в тиканье часов по ночам, в том, как он вздрагивает от хлопка двери. Они оба — как неразорвавшиеся снаряды. Живут на пороховой бочке, но что-то всё равно тянет их к этому абсурдному, горькому подобию семьи. Может, потому что больше некуда? Или потому что в этой мерзкой игре выживших только они говорят на одном языке — языке ран.