Галина Корнеева

Надя, официантка из киевской забегаловки «Смак», втихаря собирает мелочь в жестяную банку из-под кофе — деньги на операцию сестре. Лере, двенадцатилетней девочке с пороком сердца, врачи запретили даже смеяться слишком громко. Они живут в хрущёвке на Оболони, где балкон давно протекает, а обои желтеют от сырости. «Слушай, а ёлку поставим? Как в прошлом году, с шишками из фольги?» — Лера тычет пальцем в газетную вырезку с конкурсом «Самая душевная новогодняя история». Надя, разливая кому-то
Игорь, учитель физкультуры из Черкасс, втирал пятно от вина на своей старой рубашке, пока Оксана, его сестра-парикмахер, сверяла список вещей для поездки. «Паспорт, купальник, зарядка… А где твои водительские права?» — спросила она, перебирая бумаги на кухонном столе. Василий, их сосед-дальнобойщик, предложил добраться до Испании через Польшу на своем раздрызганном «Форде»: «Заправимся дешевым дизелем у границы, а там — хоть пешком, но на острова». В багажнике помимо чемоданов лежал мешок
В старом здании школы с облупленными стенами и вечно запотевшими окнами директор Анна Петровна патрулировала коридоры, выискивая нарушения. Её чёрный костюм щелкал пуговицами по перилам, когда она выхватила у Саши Грищенко наушник со словами: "Ты у меня на линейке будешь гнить, как эти яблоки в твоём портфеле!" После уроков дежурные мыли полы в актовом зале, где висели портреты Лысенко и Тараса Шевченко, а на парте уборщицы Валентины всегда стоял термос с чаем из шиповника. Марина
Надя, 14 лет, в рваных кедах с отклеенной подошвой, моет полы в харьковском интернате. Запах хлорки смешивается с ароматом булочек из соседней столовой — она крадёт одну, пряча под фартук. Подруга Ира, с татуировкой дракона на запястье, шепчет: *"Твоя мамка в том кафе на Сумской работает. Видела, как сигареты покупала"*. Надя копит гривны в жестяной банке из-под кофе: 327 — хватит на автобус до Киева. Ночью рисует маркером на стене карту: район Троещина, улица Закревского, дом 12Б —
В небольшом городке под Львовом двадцатитрехлетний Валентин подметает аллеи заброшенного кладбища, поправляя сползший шарф. Его наставник, Игорь, шестидесяти лет с лишним, чинит ржавую калитку, бурча: «Опять венки с могилы Степана украли… Третий раз за месяц». Вечерами они греются в сторожке: Игорь разливает чай в треснутые кружки, Валентин разглядывает старые фото в альбоме с выцвевшими надписями на польском. Иногда приходит Аня, дочь местного священника, — оставляет у ограды корзинку с
Лида, в роговых очках и потертом халате, выдавала пенсионерке пузырек с валерьянкой. Запах аптеки — спирт, пыль, дешевый парфюм клиенток — въелся в кожу. Через неделю ей предстоял отъезд в Польшу, но вечером на парковке у метро «Левобережная» она зацепила зеркалом такси Андрея. Водитель, 35 лет, в мяной рубашке, вылез из машины, почесывая щетину: «Ты ж как слепая котяра — справа же знак висит!» В бардачке у него валялись чеки, грецкие орехи и кассета «Кино». «Этот магнитофон пережил дефолт и
Максим, жених из Винницы, обнаружил пустую квартиру Оксаны за три дня до свадьбы. На кухонном столе лежало недописанное письмо с фразой «Прости, иначе нельзя», а на спинке стула висело платье с оторванным шлейфом. В холодильнике стоял торт «Киевский» с надкусанной розой из крема. Подруга невесты, Марина, кричала в трубку: «Она вчера говорила про старый колодец за мельницей, ты туда лазил?» По пути к реке Максим наткнулся на местную гадалку, которая пробормотала: «Искала правду в чужих карманах
Ольга, с сигаретой в дрожащих пальцах, стояла на кухне новостройки под Киевом, пока муж Андрей ворочал коробки с посудой. Их дочь Катя, пятнадцать лет, щелкала селфи в стеклянном кубе гостиной — прозрачные стены отражали промзону за окном и пластиковые кресла в чехлах. «Ты хоть шторы купила?» — Андрей пнул ногой валявшийся рулон упаковочной пленки. Ольга молча потянула воздух через фильтр: запах краски смешивался с вонью от соседского мусоропровода. Катя выложила сторис с хештегом
Артем Семин, в серой куртке с потрепанными локтями, копался в архивах редакции «Голос Правды» на Подоле. На столе — окурки Marlboro, пустая банка из-под энергетика, диктофон Sony 90-х. Вчера на стройке возле ТЭЦ нашли тело мужчины с вырезанным на груди четверостишием: *«Дождь смывает следы, но не грехи»*. Майор Блинов, щурясь сквозь дым сигареты, бросил ему в участке на Лукьяновке: «Ты хочешь славы или правды?» Артем перебил: «Твои менты даже протоколы теряют. В прошлом месяце у Сабуровой двери
Тася, в рваных кедках, таскала воду из колодца возле старой груши. Мать, Марья Степановна, в пятнистом фартуке, вылила ведро в жестяной таз: «Киев, Киев… Там у тебя хліб сам в рот літає?» В школе учительница Оксана Петровна, пахнущая аптечными духами, сунула ей брошюру про курсы швей — «Из села хоть волком вой, а ты, Тасюня, глазами в небо тычешь». По субботам Тася мыла полы в конторе сельсовета, краем уха ловя разговоры про вакансии в днепровском общежитии. Микола, сосед с выцветшей
Олег приезжает в село под Житомиром после звонка тети Нади: «Отца похоронили вчера, дом пустой». На кухне мать, Людмила Степановна, режет борщовые овощи, не поднимая глаз. «Киев тебя испортил, — бросает она, — думаешь, я не вижу, как на кладбище не зашел?» За окном — заброшенный сарай с провалившейся крышей, где они с сестрой Мариной в детстве прятали консервы от деда-алкоголика. Олег достает из рюкзака пачку гривен: «Надо продать участок». Людмила швыряет нож в раковину — лезвие звенит о
Степан, водитель грузовика с потрепанными кожаными перчатками, три ночи подряд надевал бороду Деда Мороза в супермаркете на окраине Киева. Дочь Оля, 9 лет, в розовой куртке с оторванным помпоном, ждала его у подъезда панельной пятиэтажки, принюхиваясь к запаху мандаринов из соседних квартир. «Ты ж говорил, до Нового года купишь», — тыкала пальцем в треснутый экран его старого телефона, пока он разгружал коробки с гирляндами. Степан мямлил про премию, которую так и не дали, а сам думал о долгах
Макс, в засаленном комбинезоне с автосервиса «Восток», прячет конверт с деньгами под сиденьем своей разбитой «Таврии». Накануне Гроза, местный «решала» с золотым зубом, бросил ему в лицо: *«Или ребёнка заберешь из роддома к утру, или твою Лизу найдут в речке»*. Лиза, с облупившимся лаком на ногтях, ждала его у подъезда хрущёвки, курила «Приму» и не смотрела в глаза: *«Ты же не тупой, Макс. Они тебя кинут»*. В три часа ночи он пролез через окно в подсобку роддома — пахло хлоркой и кашей из
Аня, шестнадцать лет, втискивает телефон в карман рваных джинс, пока бежит по школьному коридору после урока химии. Сообщение от матери: *«Срочно домой. Папа не вернулся»*. По дороге она обходит яму с ржавой арматурой у магазина «Рассвет», мимо плаката «Ищем добровольцев». Дома мать, облокотившись на холодильник с отклеенной морозилкой, листает квитанции. «Продадим его, чтобы собрать на гроб», — говорит она, не поднимая глаз. Аня тычет пальцем в пустую хлебницу: «А завтра что есть будем?
Знаешь, история эта – прямо как эмоциональные американские горки. Вот смотри: Рита, звезда российского кино, которая уже немного «вышла из моды». Живет с этим Антоном, бизнесменом-выскочкой – он, типа, хочет открыть свою киностудию, чтобы её реанимировать. Ну, классика: мужчина спасает карьеру женщины. И тут она вдруг решает усыновить Ваню из детдома. Причем, честно? Похоже на пиар-ход – их сразу с мальчиком на обложку журнала пихают. Но контакт не клеится. Рита-то вся в себе – звезда, вечно
Вот, представляешь, Света и Леша только-только втянулись в родительскую рутину с их малышом, как грянула эта лесная заварушка — еле ноги унесли! После таких передряг и решили: «А давайте всех родственников к себе перетащим!» Теперь в их усадьбе яблоку негде упасть: сестра Леши Катя вечно с книжкой в углу, Светина сестра Нина — боевая, не промах, бабушка Елена Петровна, которая, кажется, и потоп переживёт, да ещё управляющая Ольга Михайловна — та вообще всех строит, будто армейский сержант. А
Знаешь, иногда жизнь так переворачивает человека, что диву даешься. Вот Николай Фролов, например. Шестьдесят лет, а его будто разорвали пополам: с одной стороны — дом, семья, работа, которую он двадцать лет кровью и потом поливал. А с другой… подвалы, голодные ночи да рваный рюкзак вместо дома. И между этим провалом — тюрьма. Не «ой, случайно зашел», а годы. И одиночество, которое, кажется, въелось в кости. Ох, как же несправедливо всё это. Он ведь терпел, ждал — думал, судьба хоть в старости