Райнер Кауфман

Эльза Мерц каждое утро поправляла очки с толстыми линзами и открывала ставни своей аптеки на узкой улочке в районе Альтштадт. На полках из темного дерева стояли склянки с сушеным беладонной и корнем валерианы, а в углу дымился медный дистиллятор. "Фрау Шульце, ваш настой зверобоя готов, но добавьте мед, иначе горечь забьет вкус", — бормотала она, заворачивая стеклянную банку в газету.
В берлинской квартире на третьем этаже Лена, 14 лет, находит пустой холодильник и смятую записку: «Купите молоко». Её брат Томас, 9, ковыряет вилкой холодную картошку со вчерашнего ужина. Марк, их отец, три дня не меняет рубашку — звонит в автосервис, спрашивая, не видели ли там рыжую «тойоту» его жены Анны. В школьном рюкзаке Лена обнаруживает чек из аптеки на улице Альмштрассе: «Циклофосфамид,
В Берлине, на улице Шпреевальд, Лена Мюллер каждое утро покупала чёрный кофе у ларька с потёртой зелёной вывеской. Рядом с её квартирой на третьем этаже, где обои в цветочек отклеивались у окна, жил Томас Беккер — механик из гаража на углу, пахнущий машинным маслом и старыми газетами. Они пересекались в лифте, молча кивая, пока однажды Лена не уронила ключи. *«Сколько этажей в твоём доме?»* —
В центре — спор между Леной Шульц, медсестрой из Берлина, и её бывшим парнем Яном Фогтом, барменом, из-за рыжего мопса по кличке Курт. Суд назначил встречу в здании районного суда на Вильгельмштрассе, где Лена, размахивая квитанциями от ветеринара, кричит: «Ты даже не помнил, когда ему последний раз гнали глистов!» Ян молча ковыряет потёртый ремень с гравировкой «Курт», подаренный ей на прошлое
В душном холле гостиницы на окраине Берлина Лена поправляет висящую криво табличку с ценами, пока Марк ругается с поставщиком из-за просроченного белья. «Опять эти чеки потерял? Ты хоть понимаешь, что без них мы в минусе?» — шипит он в трубку, вытирая пот со лба. Лена крадет ключи от номера 305, где под ковриком спрятала пачку наличных от сомнительного клиента. Вечером в баре «Корона» она
Лена, работница берлинской антикварки на Шпрее, разбирая коробки с блошиного рынка, выронила куклу в платье 1920-х — треснувший висок, левая рука заменена на деревянный протез. «Опять хлам тащишь», — флегматично бросил Томас, коллега, вытирая пыль с винтажных часов. Ночью в подсобке, где пахло нафталином и старыми газетами, кукла повернула голову со скрипом, словно шестерёнки в граммофоне заело.